Обратите внимание на нашу эволюцию. Мы начали с практических педагогических задач, перешли от них к собственно научным задачам психологии и социальной психологии, а теперь от научных задач перешли к методологическим проблемам, которые мы теперь и должны обсуждать. Если после или в ходе эмпирического исследования мы проделываем подобное движение, то, между прочим, это накладывает на исследователя обязанность совершать потом обратное движение, используя в нем все то, что он получит в прямом. Иными словами, результаты методологического анализа должны будут использоваться им, когда он будет решать научные, а потом и собственно практические задачи. Но это означает, что машина науки, в которой приходится в этой связи работать исследователю, все время усложняется, становится очень сложной, предстает как особого рода “слоеный пирог”, и исследователь, решая задачу, переходит от одного слоя этого “пирога” к другому, причем результаты, полученные в одном слое, управляют движениями в другом. Но это, в свою очередь, означает, что все эти слои его исследовательской машины задают и определяют предмет изучения. Сейчас в ходе необходимого развертывания предмета исследования и, соответственно, машины науки, мы с вами вышли к методологическому слою. В прошлой, четвертой лекции, таким образом, мы начали обсуждение некоторых понятий, принадлежащих к методологии системно-структурного исследования.

Вы помните, что я не вводил всех этих понятий систематически, не объяснял их происхождение и не анализировал способов работы. Я был вынужден, как вы помните, дать лишь перечень этих понятий, а за всеми подробностями отослать вас к специальным работам по системно-структурной методологии. Это, конечно, грустно, но таковы условия нашего курса и заданного способа работы.

Сейчас я вновь вернусь к этим понятиям и так же бегло сделаю несколько замечаний, которые, по-видимому, необходимы, если судить по тем вопросам, которые мне были заданы после прошлой лекции.

1. Системно-структурное представление есть особое “видение” объекта. Здесь ни в коем случае нельзя задавать натурфилософские вопросы типа: какие объекты являются структурными, а какие нет, где существуют структуры и где они не существуют и т.п. Все вопросы такого рода будут совершенно ложными. Говоря о системах и структурах, мы говорим об особых способах представлений тех или иных объектов, об особом способе видения. Те же самые объекты, которые мы сейчас рассматриваем как системы и структуры, при решении других задач будут изображаться нами иначе. Поэтому нельзя ткнуть пальцем в какой-либо объект и спросить: структура это или нет. Объект может быть представлен как структура, если этого требуют поставленные относительно него задачи, а может представляться и другим способом.

3. Непосредственно из второго вытекает еще один момент. Рисуя кружочки и черточки между ними, исследователь таким образом обозначал или изображал интуитивно выделенные элементы и связи между ними, столкновения и взаимодействия. Но это не очевидно, что взаимодействия между детьми нужно изображать как связи или как некоторые взаимоотношения. Из самих явлений и фактов не следует, что именно так их нужно системно и структурно изображать.

История физики дает много примеров неудачности, неудовлетворительности подобных изображений. Начиная с Аристотеля, рассматривали взаимодействие двух шаров друг с другом, анализировали механизм их столкновения, изображая его в последовательности состояний деформации шаров.

При этом сначала анализировали деформацию как результат соударения, потом, наоборот, начинали выводить силы отталкивания из деформации, а обратные движения – из сил. У Аристотеля такое представление о соударении шаров уже было, и в течение двух с половиной тысяч лет пытались описать механизм подобного взаимодействия. И сегодня вся соединенная мощь физики, химии и математики не может найти закон и механизм этого процесса. Пытались представлять процесс в последовательные интервалы времени: сила действия левого шара вызывает определенную деформацию в правом шаре, обратные силы, вызванные деформацией, не действуют, потом, в следующем интервале действуют силы отталкивания, уменьшающие силу действия левого шара, потом, в следующем интервале, действует меньшая сила действия левого шара и т.д. Но суммировать результаты подобных расчленений по времени все равно не удавалось.

Зато сравнительно простое и легкое решение исходной задачи было найдено тогда, когда отказались от структурного рассмотрения и ввели так называемые “законы сохранения” – количества движения, энергии, момента и т.п. Сталкивающиеся между собой шары рассматривали как автономную и изолированную систему, определяли некоторые ее параметры до соударения, скажем, скорости первого и второго шара, их массу, а затем гипотетически постулировали принцип, например, сохранения количества движений. Предполагалось, что до соударения они обладали определенным количеством движения и после соударения они должны обладать таким же количеством движения. С помощью законов сохранения удавалось решить исходные задачи, не изучая структурно и механизмически процессы соударения шаров.

Может быть и в анализе групп есть такие задачи, которые можно будет решить, рассматривая группы не как системы и структуры, а как совсем иные образования, характеризующиеся иными, не структурными параметрами. Может быть удастся найти такие характеристики групп, которые избавят нас от тяжелого и трудного анализа связей и отношений. Вполне возможно, что взаимоотношения детей и их деятельность будет анализироваться не в понятиях взаимоотношений и связей, а как-то совсем иначе. Такой путь может быть возможен.

Я пояснил вам, что значит, что мы можем по-разному представить один и тот же объект, и вместе с тем указал на то, что необходимость представления детей и их взаимоотношений как систем и структур совершенно не очевидна.

Но из этого следует, что если исследователь изобразил детскую группу в виде системы, т.е. ввел изображения элементов и связей, то это было сделано им отнюдь не исходя из фактов и очевидности, не из наблюдения самих малых групп, а на каких-то совсем иных основаниях.

Но откуда же тогда исследователь взял системно-структурное представление малой группы? Он привнес его извне, из общей идеологии современных научных исследований, в частности, из идеологии системно-структурных исследований. Но это значит, что у исследователя были определенные средства, определенные шаблоны системно-структурного видения. Это видение не задается эмпирическим материалом. Оно весьма искусственно, оно родилось из длинного и очень трудного развития философии и всех наук и непосредственно привносится в те или иные науки из методологии. Чтобы понять, откуда берутся подобные представления и что они собой представляют, мы должны теперь в ходе нашего эмпирического исследования возвращаться в область методологии и рассматривать там все эти понятия.

То обстоятельство, что я уже третий раз в начале лекции повторяю все эти моменты, должно показать вам, какое исключительное значение, на мой взгляд, принадлежит этим принципам. Можно сказать, что не понимая отношения между тем, что дано нам в эмпирическом видении объекта, и тем, что привносится в исследование благодаря определенной методологической и логической идеологии, не понимая происхождения и природы этих схем, а вместе с тем, их познавательной ограниченности, невозможно осмыслить и разобрать способы, методы и принципы нашей работы.

Эти замечания служат естественным введением к тому, что мы должны обсуждать в сегодняшней лекции.

В реальном поведении детей нет связей и отношений, там есть действия, поступки, драка и т.п. А в системно-структурных изображениях есть элементы и связи. Через них и в них мы изображаем поступки, действия, слова детей и еще многое такое, что существует в детском поведении и взаимоотношении и что мы еще толком себе не представляем. Не зная всего этого, мы уже изображаем и выражаем его, моделируем в специальной графике, в кружочках и черточках.

Но что тогда, спрашивается, мы изображаем в кружках и черточках связей?

Ответ будет казаться вам несколько парадоксальным: их самих. Ведь появилась совершенно новая действительность. Связи и взаимоотношения есть на употребляемых нами схемах. Именно в применении к схемам мы употребляем все эти слова, и по отношению к схемам мы знаем, что они изображают. Но кроме того, мы переносим понятия, образованные таким образом, на эмпирическую реальность. И там, в этой реальности, мы начинаем видеть нечто такое, что соответствует содержанию и смыслу этих понятий – связи и взаимоотношения.

В другом виде, с помощью схем общей системно-структурной методологии это можно представить так:

Слова относятся к моделям М, обозначают определенное содержание, выявленное на них, и с этим содержанием (или смыслом) относятся затем к объектам Х. Благодаря этому в Х мы начинаем видеть то, что было зафиксировано в моделях. Именно благодаря такой процедуре появляются отношения и связи. При этом то, что мы видим в М, и то, что мы видим в Х, как бы объединяются друг с другом.

Но при этом встает еще одна дополнительная задача: мы должны наполнить тем содержанием, которое имеется в Х, в объекте, то, что представлено и изображено нами в модели. Иначе говоря, теперь мы должны соотнести сами значки связей и отношений, а также их формальное содержание с чем-то, что существует в реальных детских группах, в поведении и действиях детей.

По сути дела, я отвечаю на вопрос о том, как мы нечто открываем в эмпирической реальности. Мой ответ может казаться вам парадоксальным: за счет того, что мы придумываем новые графические объекты и новые способы оперирования с ними в наших мыслительных моделях и в меру того, как мы это делаем.

Это положение можно обобщить в еще более парадоксальном тезисе: возможности нашего познания в известной мере определяются и ограничиваются материальными возможностями изображения и изображений. Очень хороший пример этому дает та же химия. Бутлеров и Кеккуле ввели плоскостные и структурные изображения, их возможности в плане оперирования и преобразований были весьма ограничены. Эти ограничения были затем в известном смысле сняты, когда кто-то придумал стереохимию. Расширение способов комбинирования графических изображений и оперирования с ними создало новые возможности для познания. Можно сказать, что плоские структурные схемы (при заданных способах оперирования – это очень важно) весьма ограничивали возможности создания оперативных систем, а введение стереосхем расширило эти возможности, создало новые варианты и способы такого комбинирования и оперирования.

Но тогда – и это опять весьма тонкий момент – наша работа всегда имеет по меньшей мере два аспекта, и они подобны двум сторонам одного листа бумаги, их нельзя реально разделить, хотя мысленно мы это особым образом делаем, включает всегда, во-первых, содержательный момент и, во-вторых, формальный момент. С одной стороны, черточка – изображение связи – должна жить по законам того содержания, которое мы выявляем в реальных детских группах, т.е. по законам человеческих действий и взаимоотношений, и сама по себе она жить не может, а с другой стороны, так как сами эти изображения есть особый материал, с которым можно делать отнюдь не все, она должна жить по законам своего материала, т.е. материала формы.

Я воспользуюсь здесь примером из самых первых этапов развития математики. Бревно есть особый объект. Оно живет по своим особым законам. Если, скажем, мы пилим бревно с помощью пилы, то когда-то возможности деления бревна заканчиваются – оно становится настолько узким, что его дальше уже нельзя пилить. Когда мы переходим к отрезкам, которые выступают в роли изображений таких бревен или чего-то аналогичного, то это ограничение снимается. Хотя любой отрезок тоже нельзя делить материально сколь угодно долго – в этом плане, т.е. по материалу, ограничение остается, но в плане формального содержания мы можем мысленно продолжать это деление сколь угодно долго, как это и делали древние математики. Таким образом, реальное бревно, обладающее определенной длиной, мы не можем делить без конца, чистую длину, не выраженную ни в каком определенном материале или выраженную в меняющемся материале, мы можем делить без конца, а каждую форму выражения – опять из-за особенностей ее материала – не можем делить без конца.

Вы должны обратить внимание на то, что мы приступаем к обсуждению и решению этой задачи уже после того, как исследователь, за работой которого мы следим, создал структурные изображения и применил их в своем предмете исследования. Хотя он это уже сделал и выразил с их помощью то, что он называет действиями людей и их взаимоотношениями, по сути дела, и фактически он их не выделил и не изобразил. Чтобы сделать это, нужно еще придать черточкам-связям тот смысл и ту конфигурацию, которые задаются природой выделяемого объективного содержания, природой реальных взаимоотношений и действий людей. Вместе с тем, изобразив группы в структурных схемах и начав оперировать с этими структурными схемами, исследователь еще не выявил формальных возможностей этих изображений, он еще не знает, что с ними можно делать и чего, наоборот, нельзя. Иными словами, у него нет пока ни представления о содержании его знаний, ни правил формального оперирования с фиксирующими их знаковыми формами.

Поэтому мы расчленяем наше дальнейшее движение на две линии. Одна из них должна нам выявить формальные возможности оперирования со схемами такого рода, а другая должна наполнить схемы такого рода – если это возможно – тем реальным содержанием, которое существует в реальных действиях и взаимоотношениях людей и которая нам важна для решения тех задач, которые мы поставили.

В этом месте мы должны на время забыть о том, что наши структурные схемы являются изображениями деятельности и взаимоотношений людей и должны рассмотреть их, очевидно, в рамках системно-структурной методологии, как изображения самих себя или своего специфического и обобщенного содержания, того содержания, которое задано не группами и действующими людьми, а самой системно-структурной методологией. Это значит, что мы должны рассмотреть эти схемы как изображения элементов вообще и изображение связей вообще.

Это означает, что этим знакам будут приписаны в качестве особого смысла и содержания те возможности познавательной работы с ними, которыми мы обладаем. Иначе говоря, возможная логика работы с этими схемами будет представлена нами, а следовательно, будет также и выступать как обобщенное и самостоятельное содержание элементов и связей вообще.

Если вы возьмете изданные у нас в последнее время работы по самоорганизации и найдете там исследования, проводимые учениками и последователями Мак-Каллока, то вы увидите, что вместо абстрактных моделей они пользуются моделями нейронных сетей. Это будет уже третье направление, более конкретное, чем оба названных мной. Но это тоже будет методологическое исследование, ибо модели нейронных сетей будут использоваться здесь в качестве общих моделей систем. На эти модели будут накладываться все те ограничения, которые вытекают из физиолого-кибернетических представлений о нейронных сетях. Здесь нужно будет выяснять, какие возможности открывают перед нами те связи между элементами и те зависимости между связями, которые существуют в нейронных сетях. Таким путем мы получим соответствующие системы знаний, опять методологических и опять формальных. Это тоже, как я уже сказал, особое направление исследований в системно-структурной методологии, тоже очень важное, хотя и более конкретное, чем другие. Ошибка направления Мак-Каллока в том, что они неправильно понимают и осознают смысл своей работы, придают ему более обобщенное значение, чем оно на самом деле имеет.

Здесь я хочу несколько отклониться в сторону и рассказать один научный анекдот. Это рассказ известного немецкого психолога и психиатра Гольдштейна о своих наблюдениях над дебилами. В начальных классах их обучали первым арифметическим действиям. Нужно было сложить 3 и 5. Преподавательница, стремившаяся к тому, чтобы научить своих слабоумных воспитанников наилучшим образом, принесла в класс в качестве наглядных пособий яблоки, положила в одну кучку три яблока, а в другую – пять и, показывая на яблоки, спрашивала детей, сколько будет 3 и 5, три яблока и пять яблок. Три дня дети вместе с учительницей бились над задачей. Ничего не получалось, никто из детей не мог дать правильного решения и указать на необходимые действия. Положение казалось безнадежным. И вдруг, рассказывает Гольдштейн, один гений из этих слабоумных воскликнул: “Ах, мэм! Я понял, это не настоящие яблоки, это яблоки из задачи!” После того, как это было сказано, дело сразу же двинулось вперед и задачу решили в два счета.

К сожалению, этот урок, данный слабоумными воспитателю, не известен широкому кругу научных сотрудников Академии педагогических наук. Они по-прежнему рекомендуют преподавателям, обучая детей арифметике, приносить в класс яблоки и другие наглядные пособия. Тем самым они затемняют тот факт, что яблоки из задачи – это другие объекты, нежели те яблоки, которые мы обычно едим. Другие – потому, что к ним применяются иные действия.

Кстати, именно непонимание этой стороны дела научными сотрудниками Академии педнаук и ее действительными членами является одной из важнейших причин того невероятного ухудшения учебников, я бы сказал – вульгаризации их, которая произошла у нас в последние 30 лет, и той трагедии школьного образования, которая происходит и о которой непрерывно пишут в печати, как собственно научной, так и популярной. Следуя рецептам и методическим указаниям Академии педнаук, учителя приносят на уроки яблоки и карандаши, заставляют детей складывать и вычитать их, потом умножать и делить, а потом... возводить в степень и брать из них радикалы.

Таким образом, мы все время работаем в двух позициях, и в наших знаниях объединяются знания двух разных типов: в первом фиксируется объект исходной деятельности, а во втором – наша деятельность с этим объектом. Говорить, что я рассказываю то же самое, что говорил раньше, можно только в том случае, если мы не будем различать вопросы “как тебя зовут?” и “знаешь ли ты, как тебя зовут?” Ученик третьего класса на оба вопроса отвечает одинаково: “Коля”. Лишь в пятом классе он начинает отвечать на вопрос второй: “Да, знаю”. Чтобы ответить на второй вопрос, мало знать, как тебя зовут, надо еще знать, что ты знаешь это.

Эти замечания непосредственно связанны с тем, что мы сейчас обсуждаем.

Прошлый раз мы ввели специальную структурную графику и в ней изобразили структуры. Структурные схемы, представленные в этой графике, могут использоваться и, соответственно этому, осознаваться и трактоваться двояко: как представление или изображение структур как таковых (т.е. самих себя – это называется автонимным представлением) и как представление или изображение малых групп как структур, в этом случае мы будем говорить, что схемы выступают в роли моделей групп. Это значит, вместе с тем, что эти схемы в зависимости от способов своего употребления имеют два разных смысла. Схематически это можно представить так:

(Выше мы уже говорили о том, что эти смыслы появляются за счет разных понятийных описаний указанных употреблений схем, и сейчас на этом уже больше не будем останавливаться.)

В прошлый раз, рассматривая структурную схему, выражающую структуру вообще, мы ввели ряд понятий из общей методологии системно-структурных исследований. Мы обсуждали понятия целого и части, признаков целостности, элемента (в его отношении к целостности), элемента и связи (выяснив соотносительность этих двух понятий, к которой мы неоднократно будем возвращаться как к основному и очень тонкому различению), связки, связи и отношения (здесь я специально подчеркиваю, что не знаю, что такое отношение), зависимости между связями, структуры (мы особенно подчеркивали различие понятий “зависимости между связями” и “зависимости между параметрами”), параметрических и собственно структурных изображений сложных объектов. Последнее мне особенно важно сейчас и должно быть специально пояснено.

Но мы придаем этим изображениям разную ценность: по отношению к параметрическим описаниям структурное изображение выступает как более “объективное”, как представитель самого объекта. На схеме это обстоятельство мы выражаем тем, что ставим структурное изображение между изображением самого объекта и параметрическими характеристиками:

Но таким образом мы, естественно, приходим к вопросу о том, как это делается и как это вообще можно сделать.

Проиллюстрирую это на одном примере. Задолго до Маркса было известно, что деньги выражают так называемую стоимость товара. Это обстоятельство было зафиксировано, по сути дела, на основе эмпирического анализа. Но вывести и объяснить подобное утверждение было нельзя. Когда же Маркс ввел свою схему товарного отношения, когда он задал определенные процедуры работы с нею в контексте развертывания теории, когда он показал, что разные отношения и функции, в систему которых попадает товар, приводят к разложению товара на противоположные стороны и к их обособлению, то тем самым он фактически построил определенный механизм жизни своих схем как моделей, который объяснил ему существование денег как обособившейся стоимостной стороны всех и любых товаров.

Интересно, что разные исследователи делали это по-разному. Бернулли и Ньютон не задавали движения частиц, в то время как последующие исследователи, как правило, приписывали частицам движение. Между моделями и способами выведения, которыми пользовались Бернулли и Ньютон, были свои различия. Так, Ньютон вводил силы отталкивания между частицами в соответствии со своей общефизической картиной мира. Строя разные модели газа, эти исследователи, естественно, по-разному выводили параметрические характеристики из своих структурных изображений. Это обстоятельство требует с нашей стороны самого пристального внимания и детальных обсуждений. Но мы отложим это на будущее. Сейчас нам важно иметь в виду, что существует принципиальное различие между параметрическими и структурными изображениями объекта.

Структурное изображение само по себе никогда не обладает целостностью. Объясняется это прежде всего происхождением и назначением структурных схем: они появляются для объяснения параметрических характеристик, следовательно, – в ситуациях, когда объект уже задан и особым образом охарактеризован, и именно эти характеристики задают его исходную целостность. Опыт физических и других исследований показывает, что характер структурных изображений определяется в первую очередь числом параметрических характеристик, выявленных в объекте, и видом зависимостей между ними. Когда исследователь ставит задачу объяснить и оправдать одно или другое параметрическое соотношение, то тем самым он неявным образом задает вид и характер необходимой структурной модели. Когда было известно лишь соотношение Бойля pv=с, то строилась одна модель, а когда стала известна более сложная зависимость pv=RT, то понадобилась уже другая, более сложная и многоаспектная модель. Чем шире набор параметрических характеристик, тем более сложными становятся объяснительные структурные модели. С другой стороны, модели, когда они появляются, дают возможность прогнозировать те эмпирические характеристики, которые будут выявлены у этих объектов. И чем более сложными являются сами структурные модели, тем более разнообразные параметрические свойства они “предсказывают”.

Важно также, что на структурных (и аналогичных им) моделях могут выявляться и выявляются также характеристики (отдельные свойства, соотношение свойств, законы и т.п.), которые не удается обнаружить эмпирически. Тем не менее, они считаются существующими и истинными, если сами модели таковы, что они объясняют многие (или все) эмпирически выявляемые свойства. Например, галилеевский закон инерции не находит (и, по-видимому, не может найти) эмпирического подтверждения, но он считается истинным, поскольку на его основе удается построить новую механику и объединить многие из тех свойств, которые раньше казались не объединенными и не объяснимыми. Нам приходится сделать вывод, что структурные модели в принципе могут давать в результате выведения такие свойства и характеристики объекта, которые очень долго не находят эмпирического подтверждения или вообще не могут его найти.

Но все, что я говорил, как вы понимаете, относится к содержательному плану и содержательным характеристикам структурных моделей. А мы с вами, как уславливались, должны заниматься прежде всего формальными, логико-методологическими характеристиками структурных исследований и структурных изображений.

Итак, предположим, что мы имеем достаточно сложную структурную схему, включающую специальные изображения элементов и связей, а также какой-то набор параметрических характеристик, определяющих объект изучения, изображаемый ы структурной схеме. Спрашивается, что можно делать с подобными структурными схемами и что, соответственно, с ними делать нельзя?

Прежде всего мы должны наметить, двигаясь совершенно формально, три способа работы.

Первый способ работы – изоляция. Пусть на нашей схеме изображена структура из 8 элементов и какого-то количества связей между ними Это – очень простая схема, но даже она в конкретных исследованиях часто может оказаться слишком сложной для анализа. Чтобы каким-то образом определять и выводить параметрические характеристики подобной структуры, а это значит – прогнозировать то, что мы будем получать на объекте, часто приходится дробить ее на более мелкие части и при этом выявлять “узлы”, “подсистемы” и вообще “единицы” исходной системы. Именно тогда мы и обращаемся к изоляции. На схеме вы видите изображение связей между элементами.

При таком изображении между связями нет никакой разницы. Но на деле часто бывает, что внутри реальных структурных объектов отнюдь не все связи однородны и не все связи, в соответствии с этим, должны рассматриваться как наряду лежащие. Часто бывает так, что несколько элементов, скажем, четыре – на следующей схеме я очерчиваю их штриховой линией окажутся связанными друг с другом “более тесно” или “более жестко”, чем с другими, не входящими в эту четверку.

Этот процесс выделения некоторой структуры как автономной целостности и единицы из более широкого системного окружения, элементом которого она является, называется изоляцией. Можно сказать, что изоляция – это сознательно совершаемое отвлечение от каких-то связей, существование которых и влияние которых на рассматриваемый нами объект мы признаем и специально фиксируем. Как я уже говорил, изоляция принципиально отличается от процедуры абстракции. Абстракция состоит в том, что мы берем, казалось бы, ту же самую структуру, но не знаем, какие именно связи ее с окружением мы разрываем и теряем. В этом случае все связи, взаимоотношения и взаимодействия, не входящие в выделяемую нами структуру, предстают как некоторый общий фон, о котором мы ничего не знаем определенно.

Очень хорошо различие абстракции и изоляции выступает на примере изучения свободного падения тел, которое приводилось, с одной стороны, Аристотелем, а с другой – Галилеем.

Но примерно такое же различие мы можем увидеть в истории политэкономии. Рикардо, определяя характеристики, от которых зависит цена товара, производил абстракцию. Поэтому он вынужден был отвергнуть трудовой принцип стоимости Адама Смита как ложный. К.Маркс, наоборот, производил здесь изоляцию. Он знал, что каждый отдельный капитал существует и функционирует в системе функционирования других капиталов, что на ценообразование влияют не только условия жизни и функционирования отдельного капитала, но также и вся система буржуазных отношений, в частности, – рынок и конкуренция. Зная все это, он приводил сознательное отвлечение, т.е. изоляцию, и выяснял, как должно было бы происходить ценообразование, если бы такого влияния системы, рынка и конкуренции не было бы. При этих условиях он показал справедливость абстрактной идеи Адама Смита и определил условия принятия ее в теории.

Именно в этом обнаруживается принципиальное значение понятия изоляции. Зная об особенностях жизни структурных объектов, зная о возможности изолированного исследования какой-либо подструктуры и о самой процедуре изоляции, мы будем совершенно особым образом строить стратегию и тактику нашего исследования и особым образом оценивать на истинность наши результаты. Нередко можно услышать фразу, что изоляция есть признак собственно системного (или, как раньше говорили, специфически диалектического) исследования. Это бывает тогда, когда системные исследования выделяют в особую группу (а диалектику определяют как вариант системного исследования), и все это, в таком случае, справедливо.

В связи с тем, что я сейчас сказал, вы можете по-новому осмыслить различие между элементом и единицей и по-новому соотнести все это с тем, что писал Л.С.Выготский.

Если я произвел изоляцию и получил некоторое образование, которое считаю единицей, то это значит, что обязательно нужно особым образом соотносить выделенную таким образом структуру с эмпирически выявленными параметрами. Как мы уже с вами условились, некоторые параметры целого, хотя бы частично, выводятся из структурной модели единицы. Напротив, когда я произвожу разложение и выделяю элементы, то я вообще не могу и не имею права соотносить их модели с эмпирически выделенными характеристиками целого. Атом не обладает теми свойствами, которые имеет вещество. Бессмысленно пытаться вывести свойства вещества из свойств атома. Наоборот, атомам (или элементам) приписываются такие свойства, которых нет в веществах. В этом и состоит принципиальное различие между изоляцией и разложением.

Но таким образом мы пришли к странному выводу. Выше я сказал, что разложение выделяет элементы, а элементы выделяются путем разложения. Сейчас я, вроде бы наоборот, говорю и показываю вам, что если вырвать элементы из связей, в которых они живут, то сами элементы исчезают, испаряются. В этом нельзя не видеть парадокса, но суть дела, наверное, в том, как мы будем понимать и определять само разложение. Но мы с вами пойдем таким образом, что мы определим понятие разложения, исходя из этого парадокса. С ним долго возилась немецкая классическая школа, и сейчас, “стоя у нее на плечах”, мы можем избежать этого парадокса, соответствующим образом вводя само разложение. Мы введем его таким образом, что изучение элемента – в соответствии с результатами, полученными этой школой, – изучение элемента будет равносильно особому изучению всей системы, элементом которой он является. В этом плане, как вы дальше увидите, разложение окажется теснейшим образом связано с изоляцией, но об этом дальше.

Методологические принципы исследования элементов путем определенного таким образом разложения имеют исключительное практическое значение, по сути дела, для всех областей науки. Исходя из принципов этих К.Маркс выступил против робинзонады в социологии и политэкономии, на этой же основе в биологии переходят от изучения индивидов и видов к изучению популяций. Можно было бы привести еще массу примеров, которые интенсивно обсуждаются сейчас в различных науках, но я думаю, что вы сделаете это и сами, без меня.

Суть приема разложения состоит в том, что мы вырываем материал элемента, но берем его не сам по себе, а в системе всех тех связей, в которых он живет в системе. Это – суть, а по реальному воплощению прием очень сложен и предполагает ряд шагов. На первом шаге мы можем схематически изобразить все дело так, как будто из структуры вырывается фрагмент с включенным в него элементом:

Но это будет очень неточное изображение, ибо таким путем мы произвели дробление самой решетки, выделив ближайшие к элементу связи. На деле же всякий элемент живет, в принципе, во всей системе. Поэтому мы должны были бы учесть каким-то образом и дальние связи. Но это значит, что мы должны были бы учесть всю систему и тогда, по сути дела, разложения не получилось бы. Поэтому идти таким путем нельзя. Мы, с одной стороны, должны учесть все связи системы, но взять их не как систему, не как особую сущность саму по себе, а как нечто присущее одному элементу, как его свойство или его характеристику. Совсем коротко: мы должны взять все связи структуры, но не как связи и не как структуру, а как что-то другое. Это значит, что мы должны структуру представить в виде некоторого суммарного параметра, причем, в таком виде, чтобы его можно было приписать элементу.

В самых простых случаях это достигается за счет того, что вводится понятие о свойстве-функции, которая противопоставляется свойству-атрибуту. Свойство-функция – это связи или отношения элемента с другими элементами, представленные как свойство материала данного элемента, т.е. другими словами, связи или отношения, получившие превращенную форму в виде свойства некоторого материального объекта. Вы все знаете много примеров этому – лектор, учитель, ученик и т.д. – по сути дела, подавляющее большинство наших практических обиходных понятий являются понятиями о подобных свойствах-функциях.

Интересен вопрос о том, как можно в конкретных исследованиях различать свойства-функции и свойства-атрибуты. Общий ответ на этот вопрос дается в операциональной форме. Если мы выделили какое-то свойство и хотим проверить, является оно функцией или атрибутом, мы должны выяснить, как оно себя будет вести в том случае, когда мы будем удалять элемент из системы или, наоборот, включать элемент в систему. Если при удалении элемента из системы какое-либо свойство исчезает, то мы можем считать его функциональным относительно данной системы. Точно так же, если какое-либо свойство появляется при включении элемента в систему.

Обратите внимание на то, что если этого не происходит, то мы пока не можем ничего утверждать относительно каких-либо свойств: они могут быть как функциональными, так и атрибутивными. Единственно, что мы таким образом выясняем, так это то, что данное свойство не является функциональным относительно данной, выделенной нами и специально рассматриваемой, системой. Таким образом, свойства-функции – это те свойства, которые пропадают, когда мы вынимаем элемент из системы или, наоборот, появляются у объекта, когда мы делаем его элементом системы.

Не надейтесь легко получить ответы на все эти вопросы. Я поставил их, хорошо понимая, что они в принципе некорректны. Понятие свойства-функции – очень мощное средство теоретического анализа, но оно не имеет своих эмпирических, экспериментально выявляемых аналогов. Наверное, можно показать, что понятие свойства-функции возникает только тогда, когда мы начинаем работать со структурными схемами, и притом – по законам их собственного графического материала. Другими словами, понятие свойства-функции принадлежит очень высокому теоретическому уровню, там оно работает, а чтобы придать ему эмпирический и экспериментальный смысл, надо проделать еще очень большую работу, если только в принципе это возможно, в чем я тоже сомневаюсь.

Выше я сказал, что понятие свойства-функции является простейшим из тех фиктивных образований, которые мы вводим, чтобы иметь возможность теоретически исследовать и описывать элемент. Мы работали с этим понятием в предположении, что у элемента есть только одна связь или что, при наличии многих связей можно отвлекаться от зависимости между ними и рассматривать эти связи по отдельности, одну вслед за другой. Во многих случаях такая возможность весьма проблематична.

Представьте себе, что какой-то элемент находится сразу в трех связях.

Когда исследователь начинает анализ, он никогда в общем виде не может решить, какой из этих двух случаев у него представлен. Чтобы разрешить здесь сомнения, нужна противоположная генетическая процедура или, во всяком случае, какие-то предположения о порядке и характере становления рассматриваемой системы.

Предположим, что мы проделали все три шага исследования, отделили все наложенные на элементы связи – мы знаем это, так как, по нашим предположениям, их всего было три: наше первое знание выступает как репрезентирующее сам объект, – и тогда осталось лишь одно: чистая субстанция элемента с ее атрибутивными свойствами.

Таким образом, “разложение” есть разрушение связей системы и выделение элементов; оно всегда противоречиво по самой постановке задачи, ибо мы всегда должны выделить именно элемент системы, а не просто тело, а это значит – все время рассматривать его по-прежнему в системе; мы добиваемся этого, вводя особое фиктивное понятие и пользуясь особым приемом – понятием свойства-функции; мы разрубаем связи и одновременно сохраняем их в превращенной форме свойств, приписанных материалу элемента. На деле, вы это понимаете, мы ничего не вырубаем. Мы мысленно берем элемент системы отдельно от остальных элементов и вместе с тем – по-прежнему в системе. Форма представления объекта меняется очень существенно. Раньше у нас в системе были элементы и связи, теперь же – остался один элемент, а связи предстали совсем в другом виде, как якобы являющиеся свойствами элемента. Этот прием – очень хитрая штука. Кто знает, может быть, это – роковая ошибка науки и всего человечества в последнюю тысячу лет? Может быть, его нужно раз и навсегда зачеркнуть, сказать, что он является никуда негодным приемом анализа? А может быть, наоборот, тщательнейшим образом проанализировать, описать открываемые им возможности и все необходимые ограничения? Кто знает?